…я сижу на корточках под пышным кустом малинника, и его ветви закрывают меня с головой. Сквозь зелень просвечивает солнце. Мне хорошо и надежно. Даже уютно. Я лениво щиплю недозрелые ягоды. И изучаю резьбу на листке, болтающемся в аккурат напротив моего носа. Но вдруг ветви раздвигаются - так стремительно, что я не успеваю опознать вторгшегося, и мне приходит конец. От чего-то длинного и сверкающего на солнце . А потом я только и делаю, что умираю. Смотрю на фиолетовые кольца, и чувствую, как все тело горит и постепенно немеет. И так – до тех пор, пока фиолетовое не становится черным.

Не сон – а обрывок. Но, когда я увидел его впервые, мне он понравился. Я помню проснулся и принялся фантазировать, как я в этих кустах оказался и кто меня убил. У меня вышло, что убил фашист, которого я из этих кустов выслеживал. И не чем-нибудь, а штыком. Это наверное потому, что у меня дед воевал с фашистами и погиб геройски. И я все детство провел под впечатлением от дедовского героизма .

А вчера этот сон возьми, да и приснись мне весь целиком. И все в нем оказалось совершенно не так. Нет, фашисты были, и кусты были, и я был. Такой же как сейчас – двадцатилетний, только думающий по-другому – словно деревенщина какая. А, может, и не я это был вовсе.

Начался сон сумбурно. Вот только вроде дождь по каске хлестал, а я от пуль в окопе прятался, как уже - солнце вовсю светит и наша часть входит на постой в деревню. Небо над головой - яркое, трава под ногами –пышная и наливная, аж лоснится. Такая, наверное только во сне и бывает. А мне и хорошо до невозможности, и сердце щемит одновременно. Оттого, кажется, что у меня друг Серега в последнем бою погиб. И часть наша совсем маленькая – человек 30 всего - видно много народу полегло вместе с Серегой.

Вошли мы в деревеньку , аккуратненькую такую – домики все больше с белеными стенами, развалюх мало. Отовсюду бабы с ребятишками повыскакивали – и плачут, и смеются. На меня старуха какая-то накинулась с поцелуями – причитает что-то, касатиком называет и к себе в дом тащит – всего обслюнявила. Я уж хотел было оторвать ее руки от себя, как гляжу – на крыльце дома старухиного, красивая-красивая баба стоит. Коса черная с руку толщиной, зубы, как бобы отборные и глаза - синие блестящие. Внучка или дочка старухина. Тут уж я покорно за бабкой и пошел, а еще за нами старшина увязался: “Чо, - говорит, - далеко ходить-то, все-равно сниматься завтра”. И первый за стол уселся.

Накормили нас со старшиной отменно – кашей с луком, яйцами да все это под молоко парное. А когда смеркаться стало – хозяйки на стол горилку выставили и сало. “Хорилка” - смешно называла ее бабка, а дочку-внучку называла Ханной. Старшина после первого стакана, начал звать ее Нюркой. “Ханна - это же Анька по нашему, значит будешь у нас Нюркой” - приговаривал он, и все норовил залезть Нюрке за пазуху, когда она ему в стакан подливала. Мне это было неприятно – а ей и не поймешь. Рук его она не отталкивала, но и глубоко залезть не позволяла – отстранялась сразу. И при этом на меня своими глазами огромными зыркала. А потом и вовсе рядом со мной уселась. Сидит и теплым боком своим прижимается. Старшине это не понравилось, он схватил ее за локоть и попытался затащить к себе на колени. Но Нюрка цикнула “Уйди, черт” и осталась сидеть со мной.

Мне внимание Нюркино, конечно, приятно было, но как вести себя с ней, я толком и не знал. У меня ж ни одной бабы до войны не было. А на войне и тем более – с рядовым-то кто пойдет? Поэтому я просто сидел и горилку пил понемногу, салом закусывал, да ждал, что дальше будет. Горилка скользкая – по горлу, как масло текла, а в желудке плавилась, теплом все нутро орошая. А под столом нога Нюркина жару добавляла. Старшина на нас косился все и языком цокал громко и осуждающе, а потом уронил морду красную на кулаки и песню стал орать в стол. Глухо и протяжно. А как он захрапел, Нюрка и вовсе стыд потеряла – что вытворять начала, рассказать неприлично. Я о таком только по рассказам слыхал, и думал, что штуки эти срамные только Манька-вдовица и ей подобные умеют. А тут Нюрка – приличная вроде баба. Изголодалась, видно, без мужика совсем. Ну а я ж не железный. Отвечать ей начал. Про осторожность и думать забыл – такую разве спугнешь. Сама какого хочешь мужика испугает.

В общем оставили мы храпящего старшину на лавке у стола, а сами пошли в комнатушку соседнюю. Бабка повздыхала нам вслед с печи – но мне показалось, больше для приличия. Сама ведь баба – женскую тоску понимает.

В комнатке Нюркиной – окно распахнуто было, оттуда ароматом ночным веяло, на подоконник ветки черешневые из сада свешивались. У Нюрки соски точь в точь, как эти черешни оказались. Я такой бабы красивой в жизни не видел – как легла она голая на простынь белую, я остолбенел просто. Думал не смогу. Но ошибся. А еще она на слова очень ласковая оказалась. Всю ночь мне волосы гладила и ангелом белокурым звала. У меня даже мамка такой доброй не была…

Встал я утром – прямо теку весь от нежности, словно пастила на солнце. Нюрка спит – волосы черные по подушке разметались, грудь белая поднимается и опадает. Ножка пухлая с кровати свешивается… Так и лежал бы с ней – да любовался. Да нужда позвала.

А потом интересное случилось. Я вдруг вспомнил во сне, что убьют меня сейчас к черту, и ни на ком я не женюсь. Хотел вскочить было… Да не успел – ветви распахнулись и штык блеснул. Только на этот раз я успел рассмотреть кто меня этим штыком оприходовал. Старшина это был. Его красная похмельная рожа. А потом ничего – только фиолетовые кольца и чернота абсолютная. И пробуждение…

Сон этот у меня вчера случился.И с тех пор я только о нем и думаю. Даже до такого додумался: а вдруг во мне память генная пробудилась и я побывал в шкуре деда своего, на войне убитого? Мне ведь никто не рассказывал как он на самом деле погиб. Даже баба Аня моя… “Геройски” - и все на этом.

Даша была совершенно обычной девочкой и отлично сознавала это, несмотря на свои семь неполных лет. Круглые зеленые глаза, две не слишком толстые косички и костлявые коленки – все, как у соседской Анютки. Правда у Анютки был еще и хомяк, а у Даши хомяка не было. И это давало Анютке повод задирать нос, а также возможность разрешать или не разрешать Даше очередное свидание с хомяком.

“Ты будешь папой, а я мамой, - заявляла Анютка, и забирала себе красавицу Барби, оставляя лысого пупса Даше. И Даше ничего не оставалось, кроме как кукловодить папой-уродцем. Спорить она не пыталась – знала, что Анюткины глазки сузятся, а из ротика раздастся “Все, не видать тебе больше моего Сеньки!” А посмотреть, как Сенька бегает в колесе, или грызет кусочек моркови Даше очень хотелось. Наблюдать за хомяком она могла бы часами. Но расчетливая Анютка редко отводила больше десяти минут на этот процесс. Откуда-то она знала, что удовольствия лучше доставлять маленькими порциями - иначе они быстро приедаются. А потерять власть над Дашей ей хотелось меньше всего.

Но однажды это все-таки случилось. Нет, Дашина мама не купила дочке хомяка. Она была верна однажды сказанному “только через мой труп”. Даша сама нашла себе маленького друга.

Произошло это на лестничной площадке. Существо юркнуло за мусоропровод, когда Даша готовилась опрокинуть помойное ведро в его черный зев. После того, как мусор прогрохотал вниз по желобу, Даша присела и сунула руку в пыльную щель за металлическим стояком. Что-то теплое забилось под пальцами, и спустя мгновение девочка извлекла свою добычу на свет.

В руке ее, нелепо морщась и размахивая крошечными конечностями дергался миниатюрный человечек в брючках-лосинках, красной тужурке и такого же цвета колпачке. Даша с восторгом уставилась в его искаженное гримаской лицо. Сверкающие гневом глазки, трепещущие ноздри и растрепанная бороденка – все было как настоящее.

Когда человечек открыл рот, взору девочки открылся подрагивающий розовый язычок и белые зубки - бисеринки. А когда он в бешенстве плюнул, и маленькая капелька угодила ей прямо в глаз, Даша окончательно убедилась, что перед ней не механическая чудо-кукла, а самое, что ни на есть живое существо.

Схватив ведро одной рукой, и крепко сжимая свою жертву другой, Даша помчалась к квартире, готовясь громким криком известить мать о своей находке. Но на пороге ей вдруг вспомнилось, как кривится материнское лицо каждый раз, когда заходит речь о домашнем питомце, и крик так и не родился на свет.

Оставив ведро в туалете, Даша на цыпочках прошла в детскую, прикрыв человечка передничком. В своей комнате она изучила живую находку более внимательно.

Человечек по-прежнему бесновался, пытаясь высвободиться из плена цепких Дашиных пальцев. Впрочем, ей это нисколько не мешало. Крошка был слишком слаб, чтобы оказать существенное сопротивление.

Покончив с изучением всего того, что было открыто взору, она решила приступить к осмотру не столь доступных частей. Осторожно приподняв колпачок, Даша увидела под ним блестящую лысинку в канте кудрявых пепельных волос. Затем ее любопытные пальцы ухватились за поясок штанишек человечка.

Реакция существа на это простое действие превзошла все Дашины ожидания. Человечек зашелся в беззвучном вопле, а потом, злобно сверкнув очами, стремительно наклонился и впился в один из ее пальцев своими острыми зубками. Скорее от неожиданности, чем от боли, девочка отшвырнула существо в сторону. Человечек пролетел пару метров, с глухим стуком упал на ковер и замер, уткнувшись лицом в голубой кучерявый ворс.

Дверь в зал была заперта, из за нее слышался скрип дивана, мамины смешки и приглушенный голос дяди Саши. Впервые закрытая дверь не повергла Дашу в пучину обиды. Взрослым не до нее, и это замечательно! Даша без помех выбрала лакомства для своего питомца. Меню на вечер составили: долька мандарина, две конфеты драже и кусочек булки. Загрузив все это в деревянную темницу, Даша оставила пленника в покое.

Оставшийся вечер она провела в мечтах о будущих играх с человечком. Наверняка он способен на трюки позабавнее Сенькиных! Это ничего, что сегодня он укусил ее за палец и плюнул в лицо. Очень скоро он оценит хорошее Дашино отношение и начнет отвечать ей взаимностью. Анютка будет просто уничтожена, когда узнает, что у Даши появился собственный гном!

И правда, на следующий день Анютка с легкостью заглотила крючок. Словно тень ходила она за Дашей по детской площадке, умоляя поподробнее рассказать о новом питомце. И лишь когда она дошла до высшей степени унижения, предложив Сеньку вместе с клеткой на целый день, Даша сдалась.

Проводив подружку в свою комнату, она важно подошла к тумбочке и распахнула дверцу. Продукты лежали там же, где она оставила их вчера. Только мандариновая долька скукожилась, драже раскатилось в разные стороны, а булочная горбушка засохла. И – никакого шевеления в шоколадной темноте. “Неужели сбежал?” - Даша содрогнулась, представив Анюткин рот, расплывшийся в ехидной усмешке: “А был ли гномик?”

Рухнув на корточки, она сунула голову внутрь тумбочки, и лихорадочно принялась перешвыривать игрушки. В конце концов ее пальцы наткнулись на что-то живое.

Просияв, Даша вытащила гнома наружу и сунула прямо под нос нетерпеливо переминающейся Анютке . Человечек неподвижно торчал в Дашином кулаке, не оказывая никакого сопротивления. Даша радовалась его неожиданной покорности – быть снова укушенной ей совершенно не хотелось.

После трех минут тщательного изучения объекта, Анютка отступила назад и, сложив руки на груди, смерила Дашу жалостливо-высокомерным взглядом. Даша напряглась - такое начало не сулило ничего хорошего.

И действительно, приговор подружки был жесток и безапеляционен:

- Фу, это же обычная кукла – только с бородой!

- Нет, он живой! – возразила Даша, тряхнув человечка для убедительности. Его голова безвольно мотнулась в сторону.

- Нет, кукла! Резиновая кукла! Она не шевелится, а все живое должно шевелится! – топнула ногой Анютка

- Знаешь, как он бегать умеет… - Даша положила человечка на пол, понадеявшись, что тот проявит вчерашнюю прыть. Но тот неподвижно распростерся на полу, словно и впрямь был неодушевленной резинкой

Анютка скорчила пренебрежительную рожицу и пошла к двери. На пороге обернулась:

- Сеньку ты больше не увидишь! Нечего ему с врушами водиться!

И хлопнула дверью так, что Даша подпрыгнула на месте.

Сердито посмотрев на человечка, Даша поддела его носком ноги: “Это ты специально, притворюха!” Тот шевельнулся и открыл глаза. Но девочке было уже не до него. В коридоре Анютка что-то пела маме.

“Жалуется, гадина!” - догадалась Даша. И точно - сразу после того, как входная дверь за Анюткой проскрежетала замками, в комнату зашла мама. Человечек к этому времени был вновь водворен в тумбочку и надежно заперт.

Мама присела на Дашину кроватку и поманила ее к себе. Ее голубые глаза смотрели строго. Но не очень. Поэтому Даша залезла к матери на колени.

- Ты помнишь Наташу? – спросила мама.

Даша кивнула. Конечно, помнит. Как можно забыть дурочку Наташу? Она ходила по двору и вечно пускала слюни. Или хватала прохожих за рукава и начинала рассказывать им про зеленую женщину. Ее мало кто слушал, потому что язык у Наташи заплетался, и кроме словосочетания “Желеная женчина”, разобрать было ничего невозможно.

А однажды Даша видела, как соседские мальчишки завели Наташу за кусты и попросили снять трусики. Она послушалась, словно ей было три года, а не тринадцать. Потом они по очереди щупали ее между ног, а она стояла неподвижно, только слюни капали на воротничок ее сиреневого платья. Даше стало противно, и она убежала. А вскоре после этого Наташа исчезла.

- Ты хочешь стать такой же, как она? – мама заглянула Даше в лицо.

От столь дикого предположения Даше стало не по себе. Она представила себя пускающей слюни и снимающей трусы для мальчишек. И в ужасе замотала головой.

- Вот и правильно. Потому что Наташа сейчас в больнице. Ей каждый день делают уколы. Но и это вряд ли ей поможет.

- Почему?

- Потому что у Наташи болит головка, а это плохо лечится. И у тебя может заболеть головка, если ты не прекратишь сочинять небылицы.

Даша хотела было сказать, что она ничего не сочиняет, сочиняет Анютка, чтоб не давать ей хомяка Сеньку. И уже было открыла рот, но мама ее опередила

- Гномов не бывает. И зеленых женщин, про которых всем рассказывала Наташа, тоже не бывает. А если ты будешь болтать, что у тебя дома живет маленький человечек, то в конце-концов люди подумают, что ты дурочка, как Наташа. – Голос мамы был строгим и вдалбливающим.

- Мамочка, но гном есть! Я нашла его в мусоропроводе. У него - красный колпачок, и башмачки, как настоящие! А сейчас он …

Даша чуть не сказала “сидит в моей тумбочке”, но осеклась, увидев, как потемнели от раздражения глаза матери.

- Я пошла звонить в больницу! - Мать спустила Дашу с колен и решительно встала. - Пусть начинают лечить. Будешь лежать с Наташей в одной палате.

От страха у Даши зашлось сердце и сильно захотелось писать. Она рухнула на колени и ухватилась за материнский халат.

- Мамочка, не надо больницу. Я больше не буду! – в глазах у нее стояли слезы и дурочка Наташа в задранном выше пупа платье.

Мать сделала еще одно движение в сторону двери. Чтобы закрепить эффект.

Даша не знала взрослых хитростей и приняла маневр матери за чистую монету. Опередив родительницу бешеным голопом на четвереньках, она повисла на дверной ручке, не давая ей выйти из комнаты.

- Мамочка, не надо звонить, не надо! – причитала она мертвой хваткой вцепившись в ручку, и изо всех сил стискивая бедра.

Усилия оказались бесполезны и Даша похолодела, с ужасом чувствуя, как горячая моча заструилась по ногам вниз. “Все, теперь точно. В больницу. Как Наташку. Она тоже. Всегда с пятном. На колготках. Ходила…” - рвано подумала она, разжимая руки и оседая на пол. И заплакала в голос, роняя слезы прямо в желтую пахучую лужу на полу.

Мама не стала звонить в больницу. Она дала Даше сухие трусики, напоила чаем с мятой и уложила в постель, напомнив еще раз о вреде гномофантазий. Ночью Даше приснился человечек, поедающий высохший цитрус, и дурочка Наташа. Она смотрела на Дашу мутно-ленивыми глазами и звала ее в гости, медленно задирая грязное платье. Кожа у нее была зеленой, как у африканского крокодила.

Проснувшись, Даша поклялась себе никогда больше не думать о гноме. И заткнула уши, когда из тумбочки раздался тихий стук.

Спустя месяц мама обнаружила в Дашиной тумбочке крошечный труп. Не признав в нем ни мышь, ни крысу, она спустила останки в унитаз. Но воспоминания о мертвом найденыше надолго лишили ее покоя. Уж очень это существо в колпачке и тужурке походило на человечка. “Неужто и впрямь - гном?” - иногда думала она и поспешно крестилась. И дурные мысли отступали. Этому средству научила ее соседка снизу – мама болезной Наташки. У той был большой опыт противостояния потусторонним тварям. На кухне у нее уже два года жила зеленая женщина.

Море дышало солью и иодом. Хрипло и часто. Так, наверное, и полагается дышать морям в штормовую погоду. Таня шла вдоль линии прибоя, изредка вытирая лицо от случайных брызг.

Если не считать пары камикадзе, прыгавших на крутых волнах метрах в пяти от берега, пляж был абсолютно пуст. День выдался пасмурный и большинство отдыхающих подалось в город, остальные отсиживались в своих номерах.

Тане сидеть в номере не хотелось. Не для того, она ехала двое суток в забитом плацкарте. Не для того она выложила двухмесячную зарплату за путевку. Совсем не для того, чтоб сидеть в четырех стенах и любоваться на репродукцию Айвазовского дурной полиграфии.

Сразу по приезде, даже не осмотрев толком свой одноместный полулюкс, Таня отправилась на пляж.

Огромный массив мутной, ходуном ходящей воды и небо, завешанное седой дранью туч, произвели на нее удручающее впечатление.

В кои веки выбралась на юга, и то умудрилась привезти на хвосте непогоду. Специально для вас, мадам – дождь, ветер и шторм в три балла. А ведь говорят, еще вчера была жара и температура воды плюс двадцать пять. Жизнь, как всегда, подсунула ей засохший пряник…

Вот ведь Жанка успела ухватить самое солнце. Вернулась в отдел загоревшая, похудевшая и оттого еще более похожая на Шерон Стоун. Намекнула, что скучать ей не пришлось. Пожелала и ей, Тане, того же. С этакой снисходительной улыбочкой, за которую она с удовольствием выцарапала бы Жанне глаза.

Ей и без этих ужимок известно, что на такую, как она мужчины не кидаются. Фигурой не вышла и лицом не красавица. Не всем же так везет, как этой блондинистой шлюшке.

Муж, BMW, трехкомнатная в самом центре и толпа любовников. Мало ей своего амбала. Даже плешивого Сашку-водителя вниманием не обошла, нимфоманка проклятая.

Таня вздохнула. Шлюшка…

Вот ее никто не посмеет назвать шлюшкой. Сама добропорядочность. Из дома на работу, с работы домой. Дома – кастрированный кот Сенька, вылизанные до стеклянного блеска полы и унизительные пододеяльные забавы со свечкой.

И ведь никто ж не увидит, а все-равно, под одеялом. Иначе стеснительно…

Вот и достеснялась, дурында. Тридцатник уж стукнул, а все незамужем… Таня проглотила слюну, ставшую вдруг поперек горла, и подняла голову.

Впереди маячил черный остов пирса. Прогуляться бы по нему. Посмотреть на море сверху, облокотившись на перила.Только волны свирепствуют так, что вряд ли эта прогулка будет комфортной. Вымочит всю, с головы до ног. Как мышь. Хотя… Ну и что?

Она ведь и есть мышь. Серая мышь. Все у нее серое. И волосы, и глаза, и даже кожа. Но самое главное, жизнь у нее серая. Не то, что у Жанки. У той, наверное, что калейдоскоп – разноцветная, яркая, с разными запахами.

Как пахнут подмышки у водилы Сашки? Таня не знает, да и, честно говоря, не хочет знать. Брезгует. А вот Жанка не из брезгливых. Жанка знает.

И как выглядит сразу после оргазма гендиректор Пал Палыч, она тоже знает.

Интересно, что делает Жанка сразу после того, как он, обессиленный и оглушенный, сползает с нее?

Достает косметичку и начинает прихорашиваться?

Лежит рядом и смотрит в потолок? Или, приподнявшись на локте, вглядывается в его расслабленное лицо?

Таня, окажись она каким-то чудом виновницей оргазма Пал Палыча, поступила бы именно так.

Села бы рядышком и разглядывала затуманенные глаза, ловила малейшие мускульные изменения крупного рта, водила пальчиком по надбровным дугам и благородному носу. Впитывала и запоминала.

Потому что второго раза наверняка не будет.

Потому что пути таких мужчин, как Пал Палыч и таких женщин, как Таня никогда не сходятся надолго. Да и вообще не сходятся. Что там кривить душой.

Для него она такая же серая мышь, как и для всех остальных. Он вряд ли узнает ее на улице.

Может быть, все было бы иначе, носи она мини и крась губы в цвет темной вишни. Она пробовала – ей идет. Только вот выйти на улицу в таком виде Таня никогда не осмелится. Потому что так ходят только шлюхи. Мать вдолбила ей это с детства.

Сейчас-то она прекрасно понимает, что все не так. Что у ее мамаши просто был бзик со страху, что Таня принесет в подоле, точно также как когда-то она сама. Только что толку?

Понимание пришло, а ступор внутри остался.

И стоит только подумать о смене имиджа в более роковую сторону, как перед глазами встает растрепанная родительница с занесенной для очередной пощечины ладонью и яростным шипением на губах: “ШШШЛЮХА”.

Как она отхлестала Таню тогда, после выпускного, за яркую помаду и обрезанную намного выше колен юбку… Лучше не вспоминать.

Таня в сердцах пнула распухшую от влаги коряжку. Совершив нелепый пируэт, та плюхнулась на влажный песок метрах в двух от заржавленной сваи пирса. И застыла. Маленькая и жалкая. Безответная.

Вот так и жизнь пинает Таню при каждом удобном случае, а она лишь подставляет бока. Трусливая и покорная. Серая.

До Тани донесся восторженный вопль. С моря. Даже грохот волн не смог заглушить его исступленого энтузиазма. Несколько сумасшедших по-прежнему играли с морем в американские горки. Таня напрягла зрение, вглядываясь в их темные головы, то взмывающие на поверхность, то исчезающие за крутыми валами воды.

Смелые люди, острые ощущения, яркая жизнь.

А ведь у них, как и у Тани - две ноги, две руки, а внутри кишечник.

Только они не боятся жить ярко, а Таня боится. Всего боится. Боится узнать чем же так хорош водитель Сашка, если даже его противная плешь не отпугивает Жанну, боится попросить повышения зарплаты, чтобы не нарваться на презрительное “ таких как вы, милочка, мы с десяток найдем и на меньший оклад”, боится кокетливо улыбнуться Пал-Палычу ярко вишневыми губами, боится откинуть одеяло и явить миру щель, бесстыже поглощающую свечку, боится матери, которой уже давно нет …

Не до конца веря в то, что действительно делает это, Таня сняла ветровку , затем мешковатую майку, джинсы и кроссовки.

Уложив все это в аккуратную кучку, она направилась к воде. Поспешно, почти бегом, стараясь не растерять остатков неведомо откуда взявшейся решимости.

Первая же волна едва не сбила ее с ног, окатив холодной водой с верху до низу. Она же, спустя секунду, приняла покрывшееся мурашками Танино тело в объятия и потащила за собой в море.

Таня покорно легла на живот и чуть не взвыла от страха, когда ее подбросило на гребень первый раз. Потом был второй скачок, и вместе с ним пришел восторг. Всепоглащающий и неуемный. От этого восторга сердце готово было разорвать грудь.

Как же здорово! На два метра вверх, на три вниз, на три метра вверх, на четыре вниз, и так - снова и снова.

И пусть вода была по-прежнему серой, и небо над головой тоже, сама себе серой Таня казаться перестала. Сильная, ловкая всадница. Настоящая Огневушка-поскакушка, вот кто она сейчас!

Минут через десять Таня оглянулась на берег, но за взвесью брызг не смогла различить ничего напоминающего землю. В груди екнуло, а все мышцы разом налились тяжестью, словно на все конечности подвесили по гирьке.

Запаниковав, Таня потеряла контроль над собственным телом, и тут же мутный вал накрыл ее с головой. Погрузившись под воду с распахнутыми от ужаса глазами, она видела, как крутятся перед ее лицом бурые взвеси водорослей, сорванные со дна штормом, и поднимаются вверх серые пузырьки воздуха. Саму же ее со страшной силой тянуло ко дну.

Таня перестала быть наездницей, теперь волна оседлала ее.

Вскоре она уже не видела ни взбаламученного мусора, ни пузырьков – только вспышки, разноцветные и яркие, как рождественский фейрверк. А потом осталось лишь багровое марево, в котором белыми плетями мотались Танины руки, все еще пробующие бороться. Затем пропало и марево...

Она почти пожалела о его исчезновении, когда с трудом разлепила веки. Перед глазами снова было небо. Серое, гнетущее, явно беременное дождем. Смотреть вверх было больно и неудобно, глаза слезились так, словно под веки насыпали песку. Горело и все внутри.

Тане захотелось заплакать.Заорать в голос. Или захрипеть -как уж получится.

И она уже было раскрыла рот, как вдруг небо заслонило лицо. Мужское. Встревоженное. С забавной прядкой мокрых черных волос, свисающих на лоб.

Лицо улыбнулось Тане. Таня улыбнулось лицу. И на какое-то время даже забыла о коликах в напряженном, будто скрученном в жгут, желудке.

У ее спасителя были темно-синие глаза и густые черные брови. Он был красив, и ее голова лежала у него на коленях. Таня пошевелилась и вытолкнула “Спасибо” из плохо слушающихся губ. “Да не за что” – весело ответил парень и, ухватив Таню за плечи, усадил на песок.

Таня сглотнула, сдерживая подступившую рвоту.

Черноволосый поднялся, отряхивая песок с красных плавок-шорт. “Ну, вы в порядке?” – слова эти были уже чистой формальностью. Таня беспомощно подумала, что сейчас он уйдет. Не задержавшись ни одной лишней секунды в ее жизни. И кивнула, моментально смирившись. Привычка...

- Да жить будет, - откуда-то из-за ее спины вынырнул жилистый бородач и положил стопку ее вещей на песок, - вот ваше добро.

Выпрямившись, он прошелся по Таниной фигуре брезгливым взглядом, чуть задержавшись на животе, уютно распластавшемся у нее на коленях.

- Не беременная?

Таня замотала головой. Бородач хмыкнул.

- Ну вы даете, дамочка! С вашей ли физической формой в такое море лезть? Тоже мне, Мата Хари…

Он повернулся к черноволосому.

- Пошли, Петь. Опаздываем. – И снова Тане, через плечо. - А вы Петрушу благодарите. Что заметил и доплыть успел. А не то б уже рыб кормили на дне морском.

Таня снова промямлила “спасибо”. Черноволосый махнул ей рукой на прощанье и они ушли. А Танин желудок наконец-то расслабился и ее вырвало зеленоватой слякотной массой прямо себе под ноги.

Утеревшись, она долго еще смотрела вслед удаляющейся парочке. Бородач то и дело касался голого плеча своего спутника, а тот высоко и заливисто смеялся. Их плавки яркими пятнами выделялись на однотонном пляжном полотне . Когда они скрылись из виду, все вокруг снова стало серым.

"Может, гомики?" - подумала Таня. Мысль эта почему-то принесла ей облегчение. А потом пошел дождь.

Я не танцую. А они танцуют. Вращая пухлыми задницами, поводя плечами, взмахивая длинными волосами, встряхивая короткими. Женщины.

Их много, а я один. Неподвижно сижу на стуле в центре танцующей женской толпы, словно истукан в стае взбесившихся бабочек.

Музыка грохочет так, что подо мной вибрирует пол. А может, он вибрирует от прыжков увесистой тетки в синем фартуке. Ее столбоподобные ноги выколачивают паркет почище двух отбойных молотков. Теткина огромная грудь вот-вот выскочит из рабочего халата, а очи – из глазниц. И, судя по направлению ее взгляда, шмякнутся мне прямо на колени, ближе к паху. Самое неприятное, что горят в этих глазах совсем не материнские чувства, а жаркая похоть, подкатившая из самой глубины чрева, наверняка выносившего не одного ребенка. Честно говоря, отцом очередного мне стать совсем не хочется.

Со всех сторон на меня дышит женским потом. И черт меня дернул сюда зайти! Впрочем, от меня мало что зависело. Открыли дверь, схватили за руки, затащили внутрь и усадили. На стул прямо в середину зала, состоящего сплошь из зеркал.

Я порываюсь встать, но упругим толчком низенькая плотная брюнетка усаживает меня на место. Ее миндалевидные глаза отблескивают красным, а безупречные зубы прямо-таки светятся в бликующей темноте. Вот такие чудеса вытворяет светомузыка. Брюнетка отпихивает толстуху в сторону и занимает ее место прямо передо мной. Кажется, она намерена устроить стриптиз. Рабочий халатик летит прочь , миниюбка неотвратимо ползет вверх под наманикюренными коготками. Бедра, рельефности которых позавидовала бы королева бодибилдинга, непотребно вращаются, с каждой секундой оголяясь все больше. Я вскакиваю со стула и пытаюсь прорваться к двери, но пьяные дамочки смыкают кольцо.

Эстафету у бультерьерки перехватывает увесистая тетка в синем фартуке, в руках у нее блестят ножницы. Она щелкает ими перед моим лицом, и визгливо вопит: “Подстричь, красавчик? Подстричь, красавчик?”. От однообразности ее причитаний хочется завизжать самому. Я пячусь назад, но под лопатку мне утыкается что-то острое. Оглянувшись, вижу блондинку – идиотически улыбаясь, она демонстрирует мне ножницы с растопыренными лезвиями. Остальные дамочки тоже вооружены.

Металлический лязг со всех сторон, глумливые смешки, учащенное дыхание. Круг становится уже, я не столько вижу это, сколько чувствую – по тому, как сгущается вокруг меня жуткая смесь пота, водки и дезодоранта “Фа”.

Женские ручки начинают ощупывать мои плечи и спину.

Они дергают меня за уши и щекочут под мышками.

Я безудержно хохочу.

Когда в глаза мне брызгают лаком для волос, я начинаю плакать.

Но даже это не может помочь мне разлепить ресницы.

Когда острые коготки вцепляются мне в мошонку, я теряю сознание.

Когда звонит будильник, я просыпаюсь.

Мне часто снятся сны про женщин. Жуткие и не на шутку изнуряющие. И больше всего я боюсь, что очередной сон окажется пророческим.

На всякий случай, в парикмахерскую я сегодня не пойду. Вдруг у них там и правда – юбилей?

Феликс посмотрел в зеркало и широко улыбнулся. Его зубы были белыми и острыми. Убедившись, что даже в самых дальних уголках они свободны от налета, он закрыл рот, и поправил галстук. “Клиента надо брать зубами – любил говаривать шеф, - улыбайтесь, улыбайтесь!”. Феликс следовал наставлениям начальника, и в кармане у него редко бывало пусто. Вот и сегодня очередной толстосум должен был пасть под напором его обаяния и харизмы, а кошелек пополниться недурными процентами.

Феликс подхватил папку с договорами и выскочил из дома. На дворе цвел май и пели птицы. Душа Феликса тоже пела. Как обычно, он решил сократить дорогу, пройдя через овраг. Этот путь экономил ему целых десять минут. В прошлом году он бы не польстился на подобный выигрыш, побоявшись запачкать ботинки. Сейчас – другое дело. Местный муниципалитет оснастил склоны двумя звонкими металлическими лестницами и ходить через овраг стало просто удовольствием.

Решетчатые ступеньки приятно пружинили под ногами, Феликс несся вниз со всей прытью молодости, и остановился лишь достигнув дна оврага – отдохнуть перед очередным рывком. Чтобы взобраться на остановку, ему предстояло одолеть еще около трехсот ступеней наверх.

Легкие шаги заставили его повернуть голову. Мимо него прошла девочка. С ней он сталкивался здесь не раз.

Школьница – лет пятнадцать. Румяные щечки и круглые зеленые глаза. А еще очень симпатичные ножки. Девочка первой ступила на лестницу. Сегодня она была в короткой клетчатой юбке, и юбка эта весьма заманчиво колыхалась перед глазами Феликса, поднимающегося сзади. Смотреть туда ему было несколько неловко, все-таки девочка, совсем почти ребенок, но смотреть хотелось. И вскоре менеджер поплатился за это - оступившись, и едва не скатившись по ступенькам вниз. Он сумел устоять на ногах, однако в процессе размахивания руками папка вырвалась на волю, и, пролетев пару метров, рухнула где-то за кустами сбоку остова подъемной конструкции.

Папка лежала у жерла гигантской трубы, торчавшей из склона, словно выпущенная кишка. Трава поблизости была желтой и пожухшей, а сбоку от металлического цилиндра валялась дохлая полуразложившаяся кошка. Феликс с отвращением отвел взгляд от ее обнажившегося осклизлого черепа и мысленно воздал хвалу небесам за то, что его ноша не свалилась прямо на труп.

Феликс зажал папку под мышкой и, встав на четвереньки, пополз внутрь трубы. Его уже не заботила сохранность костюма, не беспокоили темнота и грязь под коленями. Он перестал быть менеджером процветающей фирмы и превратился в СУЩЕСТВО, ДВИЖУЩЕЕСЯ К ЦЕЛИ. А целью этой стал источник замечательной вони. “Найти его, быть ближе к нему, жить в нем”, - стучало в голове Феликса, и в такт этим мыслям стучали по жерлу трубы коленки, унося хозяина все дальше - под землю.

Миновав с десяток метров, Феликс вывалился в маленькую пещерку с небольшим озерцом в центре. Оно-то и источало дурманящий аромат. Фосфорицирующее свечение, поднимавшееся от воды, позволяло рассмотреть зеленоватую слизь, устилавшую своды земляной полости, а также скелеты маленьких животных, щедро усыпавшие пол вокруг. У противоположной стены валялась полуистлевшая телогрейка. Но эти настораживающие детали благополучно ускользнули от внимания Феликса. Взор его всецело приковал водоем.

Не поднимаясь с четверенек, он подполз к самому краю озерца, и, нависнув над водной гладью, принялся жадно вдыхать поднимающиеся испарения. Грудь его ходила ходуном, ноздри трепетали, а рот был разверст на максимальную ширину. Горьковатые пары стремительно заполняли легкие, впитывались в кровь и бежали к мозгу, неся его обладателю дотоле неведомые ощущения. Вскоре лоб Феликса покрылся бисеринками пота, в груди стало жарко, а картина перед глазами свернулась в улитку и поплыла, медленно вращаяясь вокруг собственной оси.

Феликс зачерпнул немного воды и смочил лоб. Вода оказалась склизкой и теплой, но все-же произвела на него некоторое просветляющее действие. Улитка исчезла, а Феликс уставился на водную гладь – оттуда прямо на него пялилось его отражение. Только было оно каким-то странным. Лысым щекастым, с огромным, отнюдь не Феликсовым ртом и чересчур маленькими глазками. Менеджер ткнул пальцем в воду, целя отражению в рот, и тут же откатился от озерца с громким воплем, потрясая рукой, и орошая все вокруг бордовой капелью.

Отражение, а точнее существо, которое он за него принял, оттяпало ему ровно половину перста. И тут же поспешило за добавочной порцией. Воды разверзлись и на Феликса выпрыгнул чудовищных размеров головастик. Опрокинув присевшего менеджера обратно на спину, он плюхнулся сверху и разинул огромный зубастый рот. Зубы, как машинально отметил Феликс, у головастика были неважнецкими. Желтыми и подгнившими, а местами даже обломанными.

Урод бился в агонии – на горле его зияла рваная рана довольно внушительных размеров. Это Феликс отметил не без удовольствия – зубы не подвели его и на этот раз.

Вскоре существо затихло. Глазки на круглой и абсолютно лысой его голове подернулись пленкой, а рот застыл, открывшись на 120 градусов. “Пожалуй, не головастик”,- решил Феликс, обходя урода кругом,и подпинывая маленькие отростки рук и ног на тонком змеевидном теле. Внимание его привлекло небольшое сиреневое пятно на бледной груди трупа. Нагнувшись, он с удивлением обнаружил ни что иное, как вытатуированный якорь, увитый надписью “ ВАСЯ. МОРФЛОТ. 1980”. Находись Феликс в более здравом уме, пожалуй, смог бы сопоставить фуфайку и имеющийся в наличии труп, и покинуть пещеру так быстро, как позволили бы ему силы. Однако, адреналин, протрезвивший его на короткое время схватки, улетучился из его организма так же быстро, как и появился. И вместо того, чтобы бежать, Феликс в блаженном релаксе растянулся у озерца, ловя ноздрями дурной, но такой чарующий аромат.

Впервые в жизни Феликс был абсолютно счастлив. Все дни напролет проводил он в озерце, нежа свое стремительно деформирующеся тело в его теплой скользкой воде, и выползал на воздух лишь ночью – посмотреть на луну, и, если повезет, словить пару мышей. Через месяц он облысел окончательно. Его туловище стало тоньше и намного длиннее, а руки и ноги укоротились примерно вдвое. Но Феликса это нисколько не тревожило.Единственное, что иногда заставляло напрягать его остатки разума – это беспокойство по поводу, что его убежище будет обнаружено.

И однажды такой день пришел. В трубу проник человек. Феликс сразу понял, что это не крыса, и не кошка – так глухо могли стучать только человечьи конечности. Бывший менеджер нырнул в воду и распластался на дне озерца. Усохшие отростки его ушей были напряжены до предела. Хоть и плохо, но вода проводила звуки – Феликс слышал, как человек вывалился в пещеру, тоненько пискнув при этом. А потом прнялся звать какую-то Мурку. “Уж не ту ли Мурку, которую я съел на прошлой неделе?” - подумалось Феликсу и жуткое подобие ухмылки еще больше растянуло его длинные нитевидные губы.

Голосок был тоненьким, и принадлежал даже не женщине – скорее девочке. Окончательно уверовав в собственную безопасность, Феликс высунул голову из воды. У трубы на корточках сидела школьница, та самая, что своей короткой юбкой заставила его выронить папку. От неожиданности, а еще от некоторого смущения Феликс моментально спрятался назад. Позабытые сентиментальные чувства заскреблись в его мутированной душе. Над водой было тихо. Ни воплей ужаса, ни торопливого шуршания, указывающего на бегство гостьи. Только легкое сопение. Может быть, он не так уж изменился? Может девочка не испугалась, а совсем даже наоборот – рада ему? Феликс задумчиво почесал культей носовые дырки и решительно вынырнул.

Медового месяца не получилось. Уже через неделю школьница перестала вызывать желание Феликса. Золотистые волосы пучками лезли из ее раздувающейся не по дням, а по часам головы, коленки-яблочки стали больше походить на карликовые дыньки. Зато жрала эта уродина вдвое больше самого Феликса. Щелкала мышей, словно семечки!

Все чаще взгляд Феликса застывал на пухлой сосисочной шее подруги, там где пульсировала маленькая голубая жилка. Рот его наполнялся слюной, а десны начинали чесаться. От немедленного пира Феликса удерживали лишь мысли о голодной зиме. Настанет день, когда он не сможет поймать ни одного грызуна и тогда… Но холодов Феликс так и не дождался. Дождливой осенней ночью, когда бывший менеджер спал невинным сном головастика, прожорливая школьница прокусила его сонную артерию. Трех мышей на день ей давно уже стало мало - есть хотелось постоянно, а особенно ночью. Третий месяц, как никак...

ВОСПОМИНАНИЕ ПЕРВОЕ

Беспощадно ярко, по-зимнему, светит солнце. В морозном воздухе висит снежная пыль и искрит, словно волшебная. Я заворожено смотрю на этот солнечный бисер и слушаю, как скрипит снег под металлическими полозьями. Больше я все равно делать ничего не могу - даже шевелиться. Меня закутали в сотню одежек, тесно связали шалью и усадили в санки. Мое дело - смотреть вокруг и крепко держать своего Буратино.

Санки везет Стас, он большой и веселый, и даже зимой ходит без шапки. Его черные кудрявые волосы пышны до невозможности – в них ему не холодно. Рядом идет мама, и она мне нравится. Она не похожа на толстых теток, снующих по улицам и напоминающих капусту еще больше чем я. Она высокая и стройная, и даже пальто не может скрыть ее тонкой талии.

Вот и приехали. Вокруг – скамейки, занесенные снегом, а ближе к центру – гипсовая раковина фонтана, стилизированная под неизвестный природе цветок. Сильные руки Стаса извлекают меня из санок и ставят на землю. Я тут же валюсь вперед – мне всего год и я еще не умею ходить. Мне не дают зарыться носом в холодную белую перину и подхватывают под мышки.

“Ну когда же ты пойдешь, горе луковое?” - спрашивает мама и смеется, ее зубы – белее, чем снег. И я смеюсь тоже, мне смешно оттого, что мой пластмассовый Буратино вдруг ожил и пошел, оставляя в снегу маленькие заостренные следочки. Рядом с ним Стас – он весело блестит своими карими глазами и в этот момент больше, чем когда либо, похож на артиста Еременко. Стас помогает шевелиться ручкам и ножкам Буратино и, благодаря его усилиям, игрушка все больше удаляется от меня.

Мне уже не до смеха, я ревниво кричу, требуя пластмассового уродца обратно. Но Стас улыбается, а Буратино знай топочет своими башмачками в противоположную от меня сторону. Я совершаю титаническое усилие и сама тащу свое тяжелое, обремененное шубкой тело, в направлении непокорной куклы. Раз… два… три – я иду! Нос Буратино оказывается в моем кулачке, а мама – в обьятиях Стаса. Они целуются и смеются – им хорошо, и нам с Буратино – тоже.

ВОСПОМИНАНИЕ ВТОРОЕ

Вся комнатка заставлена банками и аквариумами. Меченосцы, золотые рыбки, вуалехвосты – кого здесь только нет! Одна из банок стоит даже на высоченном шкафу – в ней плавают юркие мальки гуппи. Я знаю названия почти всех рыб – этому меня научил Стас.

Но больше всего мне нравятся рыбы-сомы. Длиной с мою ладошку, серокожие, с мясистыми усами и почти человеческими глазами, они больше похожи на маленьких мутантов, чем на рыб. Стас называет их тушками и кормит крошечными живыми червяками. Сейчас он занят тем, что распиливает пополам один из двух керамических горшков. Раньше мама готовила в них картошку с мясом, а теперь в них будут жить сомы.

Я помогаю Стасу изо всех сил – держу запасной напильник. Стас пилит и объясняет мне, что в природе сомы живут в каменных гротах, и наша с ним задача - создать для них похожие условия. Иногда он отхлебывает пиво, и работа спорится. Вскоре половинки опускаются на дно аквариума. “Тушки” начинают обживать их, курсируя из одной “квартиры” в другую. Мы со Стасом следим за ними, не отрываясь. Наш восторг не может испортить даже негодование мамы по поводу испорченных горшков.

ВОСПОМИНАНИЕ ТРЕТЬЕ

Мне четыре года. У меня день рождения, и самый классный, самый замечательный подарок мне дарит Стас. Это медведь - желтый, словно мед, и огромный, как кресло. Я без труда могу уместиться на его толстых коленках. Все утро Стас показывает мне, как нужно наносить удары плюшивой животине, чтобы она не опрокинула меня на пол. Медведь рычит голосом Стаса, блестит стеклянными глазами и, размахивая лапами прет на меня, норовя повалить на ковер. К обеду я уже умею делать медведю подсечку и исполнять победный клич, прыгая на его пушистой груди. Вечером я готова продолжать, но играть со мной Стас уже не может. Он спит на диване, и разбудить его я не в силах, как не пытаюсь. Мама с перекошенным лицом поднимает с пола пустую бутылку и выводит меня из комнаты.

ВОСПОМИНАНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

На следующий день.

Я : “Папа, зачем ты разбил стекло? Мне было страшно”

Мама: “Папа думал, что это не стекло, а фанера. Стукнул молоточком – оно и раскололось”

Стас: “ Цыпленок, ты правда перепугалась? А я хотел вас с мамой позабавить…”

Мама: “Позабавил…”

ВОСПОМИНАНИЕ ПЯТОЕ

В окне трамвая скользит ночной проспект. Рядом плачет мама. Она пытается сдерживаться, но всхлипы все равно, нет-нет, да вырываются наружу. Одной рукой она утирает слезы, другой судорожно стискивает мою руку в красной варежке. Мне немного больно и очень тоскливо.

ВОСПОМИНАНИЕ ШЕСТОЕ

Мне десять лет. Вот уже три года, как у меня - новый отчим. Я не зову его папой, а он не дарит мне огромных медведей. Дядя Глеб сейчас в командировке. Но я по нему нисколько не соскучилась. В однокомнатной квартире просторнее без его двухметрового тела, и, наконец-то, не пахнет носками.

Я лежу в постели, и чувствую, как ноет кожа головы. Перед сном я помыла волосы, а потом долго и нудно расчесывая их, была вынуждена выдрать несколько запуток с корнем. Будь моя воля, я бы давно остриглась под мальчика. Но мама категорически против. Она говорит, что длинные волосы – это красиво. Меня же не очень волнуют проблемы красоты, мне не хочется нравится кому-то, а противоположному полу в особенности. Все мужчины сволочи – мамины мужья тому лучшее доказательство.

Я погружаюсь в дрему, я почти уже сплю, но звонок в дверь вытаскивает меня обратно на темную кухню. Кто-то пришел, судя по голосу – мужчина, и судя по бессвязности речи – пьяный. За дверью – на этот раз действительно с фанерным заполнителем – бурная, но тихая перепалка. “ Я просто посмотрю на нее” – с этими словами дверь распахивается, и в проеме появляется человек. И хотя свет бьет ему в спину, я узнаю его по пышной копне кудрявых волос. Стас!

Нетвердой походкой Стас подходит к дивану и осторожно садится на край. Я сажусь тоже, и волосы лавиной падают мне на плечи и спину, полностью скрывая розовые рюшки пижамы. В глазах Стаса – нечто, похожее на благоговейный восторг. Он несмело проводит рукой по моим шелковистым мучителям и шепотом произносит: “Господи, какая красивая-то стала…”. От него несет перегаром, а в открывшемся рту я замечаю желтый металлический зуб. Мне противно.

Мама вскоре выпроваживает его за дверь. А я не могу спать, потому что мне стыдно. Я вспоминаю выражение в глазах Стаса, и мне не дает покоя вопрос – заметил ли он брезгливость на моем лице? Хорошо бы, если нет. Ведь он научил меня ходить и любить рыбок…

ВОСПОМИНАНИЕ СЕДЬМОЕ И ПОСЛЕДНЕЕ

Мне пятнадцать. Суббота, и я снова у бабушки с дедушкой. Здорово, что из нашей однокомнатной можно сбежать хотя бы на выходные. Дома мне не хочется лицезреть распростертое в кресле тело дяди Глеба, и гулять тоже не хочется, потому что гулять придется с братишкой. Ему полтора года, и когда я выхожу с ним на улицу, меня все принимают за его мать. Женщины пялятся, а мужчины еще и комментируют, в их глазах - похотливый блеск. И мне хочется выдрать им глаза.

Я сижу в кресле и читаю книжку. Бабушка говорит с кем-то по телефону, и в какой-то момент предмет ее разговора становится мне интересен. “Да что вы!” - восклицает бабушка – “Какой кошмар… А ведь неплохой был парень…Допился!….как хорошо, что Аня вовремя от него ушла… Вот намучилась бы...”. Трубка клацкает о рычаг, а бабушка залетает в комнату. Ее глаза возбужденно блестят. “Дашенька, ты представляешь, - говорит она мне, - Стас-то уже три месяца, как умер. Зарезали его в парке. Стеклом по горлу, и нет человека! А ведь какой молодой, тридцать пять всего…”

Бабушка говорит что-то еще, а я смотрю в книгу. Но вижу не буквы, а забавную мордочку рыбы-сома. Она весело подмигивает мне глазом Стаса и улыбается безгубым рыбьим ртом. И от этой улыбки мне хочется плакать ...

На этой неделе мне исполнилось восемнадцать, я перестала быть девушкой, и чуть-чуть не убила человека. Если бы не баба Зося…то точно б убила. Голова сейчас у меня просто лопнуть готова – от всего за эти семь дней пережитого. Вот чтобы мысли перестали суетиться, словно рой пчелиный, я это письмо сейчас и пишу. Сама себе. А когда перестанут, я его за сараем сожгу. Не дай бог прочитает кто – точно в психушку запрут. И меня, и бабу Зосю…

Не стоило мне, наверно, соглашаться на теткины уговоры и ехать на каникулы к бабке. Жила сотню лет, ее не зная, ну и дальше б чудесно обошлась без знакомства этого. И не услышала эту ее сумасшедшую историю, которая до смерти на правду смахивает… Все из-за того, что любопытство разобрало: “отца никогда не видела, так надо ж хоть на бабку посмотреть!”. Вот и посмотрела…Блин.

Ну а если уж совсем честно,- чего перед собой лукавить-то, - не из-за бабки, и не из-за отца я в эту глушь согласилась поехать. А из-за Тихушки. Я как узнала, что у бабки дом возле реки самой, так и согласилась сразу. Я ж на почве воды двинутая с рождения. Причем мне пофиг какая вода – в луже, в ванной, в фонтане ли. В детстве помню – соседские дети горку штурмуют, на качелях качаются, а я сижу возле лужи с радугой бензиновой, и ничего мне больше в жизни не надо. Только в глубину ее темную смотреть и смотреть…

Ну да отвлеклась я что-то. В общем сдала я сессию, а на следующий день погрузилась в поезд, и – к бабке. Через леса зеленые и поля колосящиеся. Мне тетка говорила, что бабка Зося в глуши живет. Но я и предположить не могла, что в ТАКОЙ глуши. Среди хвойника непроглядного – островок платформы лопухами заросший, да будка стрелочника. Состав на 30 секунд остановился, так только я одна из него на этой станции и вылезла. Стою, озираюсь –бабулю ищу, - а на станции никакой бабки в помине. Только подвода с мужиком. И жирная стрелочница в будке.

Я уж было расстроиться приготовилась, а тут мужик мне машет – подойди мол. Оказалось, что бабуля занедужила и соседа за мной прислала. Дядьку Тимофея. Ничего, прикольный мужик – огромный, как стена, и разговорчивый, словно сорок дятлов. Мы пока ехали через лес, он меня все волками пугал. Говорит, их тут тьма тьмущая, а отстреливать некому – мужчин то – раз и обчелся. Он - с сыном Женькой, да старик Панкрат. А потом видит, что я не очень-то боюсь, и на тему высшего образования переключился. “Моему, - говорит, - парню, - поступать в следующем году. Как оно там – в институте-то?”. Меня конечно же сомнения взяли, что сынок его сможет конкурс пройти после выучки деревенской – я-то после хорошей школы еле поступила. Но “как оно” - рассказала. Что мне, жалко что-ли…Расписала в красках тернии жизни студенческой, а потом мы минут десять молча ехали.

Я уж задремала было, как он меня вдруг спрашивает: “Ты папку- то свого помнишь?”. Я встрепенулась тут же, - тема-то интересная. “Нет, - говорю, - а вы?”. А он в ответ: “Хороший мужик был, да помер глупо”. Я ничего в ответ не сказала, но за отца обиделась . Ну утонул человек – с кем не бывает. А что тут глупого-то? Надулась, молчу.

Я до сих пор о родителях особо не задумывалась, да и тетка на эту тему говорить не любит. А тут вдруг нахлынули мысли. Какие они, чем жили, и в кого у меня волосы такие рыжие… В тот момент я действительно радовалась, что приехала в глухомань эту. Надо ж корни свои узнать наконец. На бабулю поглядеть родную…

Дядька Тимофей еще на меня посмотрел, потрепал по голове, словно я ему ребенок какой, да и укатил на подводе. А я слезы с ресниц смахнула и огляделась наконец – двор у бабули оказался микроскопический, весь осокой заросший – если б не тропинка к крыльцу, можно было б и вовсе подумать, что тут люди не живут. Домик, только что не на курьих ножках – маленький, покосившийся - из бурых бревен, никогда краски не видевших.

Тоскливо мне от картины такой стало, аж сердце защемило, а когда бабуля на крыльцо вышла, защемило еще больше. Уж больно суровой она мне на вид показалась. Статная и седая как лунь, - стоит и смотрит на меня, молча без улыбки. Будто и не рада вовсе. А когда я подошла к ней и обнять попыталась – отстранилась, взяла за подбородок и в лицо мое вперилась. А потом сказала: “ Ничего ты от отца не взяла. Ни крохотки”. А потом и вовсе странное добавила: “Разве что ноги”. Ну это тогда мне странным показалось. Женские и мужские ноги разве сравнишь? А сейчас-то я понимаю, что она имела в виду.

Сказала, развернулась и пошла в дом. А я стою, и чуть не реву. Мне больше всего в тот момент обратно на станцию хотелось. Через лес, пешком, и наплевать что волки там. Лишь бы не оставаться с этой злыдней. Остановила меня только мысль о том, что поезда на этой станции, наверное, крайне редко останавливаются. Может даже реже, чем раз в месяц. Не куковать же мне там среди лопухов…

Захожу я вслед за ней в дом, а она меня в уже коридоре поджидает с веником травяным руках. Хлобысть по щекам! Я от приема такого вконец обалдела. Села прямо на пол и разревелась. Реву, и чихаю. Реву, и снова чихаю. Трава то – вонючая в усмерть… Бабка видать поняла, что переборщила, утешать меня принялась. “Это, - говорит, - обычай такой, гостей полынью встречать. Ты не обижайся.” Стоит рядом, а у нее этот веник в руках воняет. У меня аж сознание мутиться начало от запаха этого. Я почувствовала, что еще чуть-чуть и мне вовсе поплохеет, да как заору: “Уберите вы эту дрянь отсюда!”. Она дернулась, но все же вынесла веник во двор.

Сижу, красная вся – от сыпи и со стыда, а тут стук в дверь. Отворяю, а на пороге высокий парень стоит, и с улыбкой на меня смотрит. Глаза – лучистые! Я от неожиданности онемела даже - и откуда симпатяга такой в этой дыре взялся?

Женя будто и не удивился, сказал лишь: “Ишь, бойкая какая” и за руку меня взял. Ладонь в ладонь. И по улице повел – будто так оно и надо. Я руку убирать не стала. Хоть и не в моих привычках сразу с парнями за ручку. Просто такая его ладонь была большая, и теплая, что отказаться от нее невмоготу было. Я даже про речку стала думать равнодушнее, до того мне с ним было приятно по улице идти. Идем, он мне рассказывает, кто в каком доме живет, или жил, а голос такой бархатистый, густой – заслушаешься. Я почти ничего не запомнила, настолько была этим голосом окутана. Только один дом заприметила, когда он сказал, что там его одноклассница Катька живет . “Красивая девка, но с придурью…” - так он выразился. У меня после этих слов чувство какое-то незнакомое в груди зашевелилось. Ревность, наверное. “Красивая…”. И на Тихушку с новой силой захотелось.

Вышли на бережок – красота открылась неописуемая! Сумерки, и вода в их свете туманном – молоко словно. А запах от реки… Ил, глина, водоросли – настоящий, живой, душу взбаламучивающий запах. Господи, вот чего мне в городе так не хватало! Стою, дышу полной грудью. Оглядываюсь - Женька на меня смотрит и улыбается: “Ну что, пойдем купаться?” Тут то я и вспомнила, что на мне белье обыкновенное, а купальник в чемодане на дне остался. Он увидел, что я порозовела вся, подошел вплотную, и говорит: “Да ты не бойся, я ж тебя не обижу. Можешь хоть голышом”. Стоит и дышит мне в лицо, и все ближе наклоняется, типа поцеловать хочет. Ишь, чего вообразил-то.

Ощущения непрередаваемые! Вот, наверное, рыба после того, как на песке поваляется, жабры о воздух обожжет все, в воду попав, тоже самое чувствует, что и я тогда. После суток без купания. Плыву, фыркаю, всеми клеточками воду впитываю; про Женьку вспомнила, только когда он сзади подплыл. “А ты,- говорит,- ничего плаваешь. Я то думал не умеешь вовсе. Испугался, когда ты так резво рванула…”. И улыбается. Капельки, словно алмазы чудесные, на лице блестят, на губах красных, а в глазах чертенята прыгают…. Не знаю, что на меня нашло, - я в тот момент такой счастливой себя чувствовала… Обняла его за шею и поцеловала прямо в губы эти улыбающиеся. Он растерялся было, а хотел руками меня обхватить – поздно. Я рыбкой из объятий его выскользнула, отплыла на безопасное расстояние, и кричу: “Ну, давай наперегонки к тому берегу!”.

Он вначале лениво плыл, а как увидел, что я его обгоняю – поднажал. Все равно не обогнал бы, если бы я фору ему не дала. Куда ему со мной тягаться – я ж полжизни в воде провела. Просто, видно было – Женька не из тех, кто превосходство прощает. Я и приотстала. Он уже на берег вылез и стоял там с минуту, когда я только дно ногами нащупывать начала.

Выхожу из воды, а он смотрит на меня в упор. Так смотрит, что у меня внутри все погорячело, а щеки пылать начали. Опустила взгляд, и меня с новой силой в жар бросило. Белье мое - белое трикотажное ,- от воды совсем прозрачным стало. Я руками прикрылась и кричу ему, отвернись мол. А он и не думает – глядит на все мое богатство не отрываясь, а трусы его прямо на глазах вздыбливаться начинают. Мне и смотреть неловко, и не смотреть не могу – я ж ни разу не видела эрекции мужской. Стою и глазею жадно, как дура. А он все ближе и ближе подходит …

Взял меня за руку, - это у него уже как привычка, - и по бережку меня повел, место поудобнее искать. Все хотел меня на косу уложить, чтобы вода на нас лишь слегка набегала, но мне хотелось, чтобы все тело в воде непременно. И нашли мы такое место, там, - где берег почти отвесно навис и коренья с боков выпустил. Соскользнули в бухточку эту, и долго там возились, приспосабливаясь. В конце-концов, я за корни шершавые те, словно за поручни в бассейне, обоими руками взялась, и спиной к склону обмытому прижалась. А Женька – ко мне. Не знаю, что меня больше возбуждало в тот момент, вода, или то, как Женька вход во мне ищет… Но хорошо мне было ужасно. И даже когда он ноги мои подхватил и к себе на талию закинул, а потом штуковиной своей внутрь прорвался, я боли не почувствовала. Губы Женькины жаркие, толчки сладостные, и вода везде – и внутри, и снаружи… Вот и все, что запомнилось.

Домой вернулась, когда уже темно было. Бабка встретила меня с губами поджатыми, показала где для меня постелено и в комнату свою ушла. А я, как была в платье и с волосами мокрыми, на кровать рухнула. И заснула б сразу, если бы не запах отвратительный. Подушку подняла, гляжу - а там головки чесночные лежат. Сюрприз от чокнутой моей бабульки. Поцелуй на ночь. Впрочем, сил злиться у меня не было. Взяла я чесночины эти и через форточку в огород выкинула. А потом заснула крепко. И сны мне в эту ночь снились самые чудесные…

Я в землю пыльную уставилась и мимо прошла. Дома заперлась в комнатке своей и долго слезы выжать пыталась. А только все-равно не получилось. Слез-то много накипело, да что-то их как плотина сдерживало. От противостояния внутреннего у меня только голова разболелась жутко. А может от ветки полынной, которую я за спинкой кровати обнаружила. Очередной подарочек от доброй бабушки моей… Заснула я, твердо решив, что покину это место поганое завтра-же. По рельсам, если понадобится, пойду.

На речке отпустило маленько. Я подальше ушла с места обычного – там выводок пацанят с удочками баловался. А под вечер решила вернуться – вдруг думаю, Женька явится? Посмотрю хоть в глаза его бесстыжие. Но только Женька не пришел - ни в этот день, ни на следующий. Появился только вчера и врасплох застал. Я уже домой уходить готовилась – лежала и обсыхала на полотенчике. Ну и задремала видно. А глаза открыла – надо мной Женька стоит и смотрит в упор.

Я столько перед встречей этой тренировалась - как посмотрю презрительно, речь репетировала – короткую, но хлесткую, чтоб как пощечина прозвучала. А тут лежу и не знаю что делать. Смотрю только на лицо его смазливое, и слышу, как обида с новой силой сердце стискивает. Чувствую, что горло перехватило, и решила ретироваться скорее – что толку-то лежать и воздух ртом хватать, словно карась на песке?

В шлепки влезла и за платье взялась было, а он схватил меня за плечи и давай оправдываться. Только лучше б уж молчал. Из речи его вышло, что с Катькой у него так – детские шалости. Катька ж типа строгих правил – а я девченка раскрепощенная. С опытом. А то, что на воде шизнутая – это ничего. Главное – не ломака. И мужские потребности понимаю.

Слушала я его, слушала и смех меня разобрал. Тоже мне объект для страданий, ловелас-малолетка. Из-за кого два дня спать не могла, дура! Стою и смеюсь ему в лицо.

А потом фантастика какая-то началась. Как он навалился на меня, что не дернуться – я ему в глаза уставилась и что-то сделала… Уж не знаю что. Только он с меня слез и спиной к воде пятиться начал. А вид у самого – очумелый и одновременно какой-то замороженный. В ту минуту у меня в голове звенело все, то ли от того что Женька меня об землю грохнул, или еще от чего; но помню, что я будто бы и не на земле находилась. И оттуда мне все с особой четкостью видно было, даже тело Женькино под водой…

Это она меня в чувство привела веником полынным. Как пошла стегать по щекам, у меня глаза –то слезами и наполнились, и завыла я голосом не своим, - а того, большого, что меня Женьку утопить подбивало… А потом сознание потеряла. Будто не полынью меня бабка оприходовала, а газом паралитическим.

Очнулась, гляжу - Женька неподалеку на песок блюет и надышаться не может, а над ним бабка моя склонилась. На меня оглянулась – и страх у нее такой в глазах был, что мне под землю провалиться захотелось. Только зря она боялась – у меня уж звон к этому времени в ушах прекратился и сила ушла куда-то…Так что неспособной я была уже на выходки мистические. Она, видно, поняла это, ко мне подошла и… по голове погладила. Тут меня и прорвало словно – слезы из меня так и хлынули, словно ниагарский водопад какой…

Уж домой пришли, а я все реву – прекратить не могу никак. Сели с бабулей на лавку, да так и просидели всю ночь обнявшись, пока она мне всю историю не рассказала. До моего рождения еще начавшуюся… Если бы не то, что на берегу случилось, я бы ей в жизни не поверила. Решила бы, что бабка крейзанулась окончательно. А так мне и не оставалось ничего – кроме как слушать и принимать.

Начала бабка с утешения. Своеобразного такого. “Ты не вини себя, - говорит, - в том, что сейчас на берегу случилось. Это не ты виновата, а порода твоя – русалочья”. Увидела, что я на нее глаза и выкатила и продолжает: “Что думаешь, неправду говорю? Ну а кто же ты, если мать у тебя русалкою была? Вот и отца твого она таким же макаром сгубила, каким ты Женьку пыталась. Русалку ведь ежели обидишь, она смертью мстит. Не знаю, чем мой Степанька не угодил мамке твоей. Можа с девчонкой деревенской гулять пошел, можа еще что… Конец все один – в Тихушке утоп, хоть и плавал, как бог…

Сижу, слушаю, а внутри у меня стекленеет все от подробностей таких. А бабка знай себе, рассказывает. Буднично, словно о походе в булочную:

“Тебя я отдала сразу на воспитание родственнице, чтоб, значит, от матери подальше. А потом только и отбивалась от потуг ее на лето тебя прислать. Для здоровья. Боялась все, что мамка твоя тебя к себе утащит и нелюдя из тебя сделает. А в этом году не удержалась. Уж очень мне хотелось на дочку моего Степанушки посмотреть.

Приехала ты, и пожалела я о решении своем. Больно на мать свою ты похожа оказалась.А когда ты от полыни шарахнулась, да на речке пропадать стала, мне и вовсе стало ясно – что человек ты только наполовину. Но больше всего меня насторожили шашни твои с Женькою. Перепугалась я, что он участь Степину повторить может. Тебя пыталась отхолодить, только ты ж меня не слушала. Пришлось к нему пойти. Наговорила ему , что ты у нас на голову больная, и опасная. Он вроде и присмирел. А сегодня вечером – ты на речке была, вдруг зашел и тебя спрашивает. Я ему снова песню завела, про то, что ты не в себе, а он только рукой махнул да ушел. Надергала я у околицы полыни – лучший отворот от русалок, да и на Тихушку, вслед за ним. К самой горячке и поспела…”

Мы с бабой Зосей долго еще разговаривали. Об отце моем, обо мне, и о том, как мне дальше жить.

Она считает, что мне в город надо вернуться немедленно. Говорит - это местная вода виновата в том, что во мне русалка пробудилась. В Тихушке, мол, она живительная для всякой нечисти, а в городе мертвая – хлором выжженая. Вот в городе типа и стану я для людей безопасной совсем. Решили, что завтрашним поездом я и уеду. И заживу, как раньше - безвредной девчушкою.

Хорошо бы, если б так оно и вышло. Да только мне в это что-то не верится. Бабу Зосю я не стала расстраивать, но сама-то знаю: и в городе у меня иногда в голове звенеть начинало, в точности как тогда, когда я Женьку топила. Только рядом обидчиков никаких не было…

На табло электронных часов высветилось 6.00., когда Стю поднялся с кровати. Накинув на плечи плед, он приблизился к окну - так, как он делал это всегда – бочком, стараясь держаться поближе к стене, дабы не попасть в поле обзора для наружнего наблюдателя. Мальчишки Фолтонов, например. Он вполне может следить из своей комнаты за Стю в бинокль, или… прицел оптической винтовки.

Кто угодно счел бы это предположение бредовым, но Стю оно казалось вполне правдоподобным. Чем черт не шутит – если сейчас этим соплякам ничего не стоит достать ствол и устроить побоище в собственной школе, то пристрелить соседа в его собственной спальне и вовсе не вопрос.

Конечно, Фолтон младший ( тощий очкарик с торчащими ушами) больше похож на книжного червя, целыми днями просиживающего в городской библиотеке, а не малолетнего убийцу… Но внешность бывает весьма обманчивой. Во всяком случае, он, Стю, рисковать не собирается.

Став у оконного проема, он осторожно отодвинул тюль и уставился в образовавшуюся щель. Утренний туман окутывал улицу подобно серому шифону, капельки росы поблескивали на зеленой растительности газонов , и – ни одного человека, собравшегося выйти из дома в столь ранний час. Даже старушка Куингсли, известная своей бессоницей всей округе, еще не выползла прогуливать своего побитого молью пуделя. Тишину утра не нарушали стрекотание газонокосилок и вопли детей, всю звуковую гамму составляли лишь дежурная перекличка воробьев и шелест листьев от едва заметного ветерка. Идиллия, сравнимая разве что с утром в Эдемском саду… Однако Стю не собирался доверять первому впечатлению.

Его настороженный взгляд педантично обшаривал каждый камень на дороге, кустики у обочины, окна домов, разномастные штакетники. Любой предмет, который удавалось разглядеть в полисаднике у соседей также подвергался детальному изучению. Наконец, он заметил нечно подозрительное. Предмет, привлекший его внимание, стоял на крыльце домика, где обитало семейство Таллертон. Это была ОДИНОКО СТОЯЩАЯ коробка, а к таким коробкам ( а еще сумкам) Стю питал особое недоверие. Ведь под невинной картонкой ОДИНОКО СТОЯЩЕЙ коробки мог содержаться заряд тротила, способный разнести два таких квартала, как этот, на тысячи мельчайших щепок и осколков. А от него, Стю, не оставить даже останков на опознание…

В свое время жертвами халатности окружающих и ОДИНОКО СТОЯЩИХ коробок пали Бостонский вокзал, станция метро Шелтон, торговый центр Нью-Касла, аэропорт в Соксе… и ему совершенно не хотелось, чтобы к этому траурному списку присоединилась Хай-стрит. Сюрприз от арабских террористов на крыльце старичков Таллертонов? А почему бы и нет? В жизни всякое возможно. Еще один перл любимой мамы: “Никогда не расслабляйся!”. И пусть разверзнется небо, если мамочка была неправа.

Чувствуя, как под мышками проступают вонючие капли пота – верный симптом нарастающего страха – он пристально рассматривал объект, пока наконец не идентифицировал его, как пакет от молочника. Сделав это открытие, Стю слегка успокоился. Но только слегка – абсолютное спокойствие не снисходило на него никогда.

Сейчас, когда чувство тревоги по поводу ОДИНОКО СТОЯЩЕЙ коробки сошло на “нет”, стало нарастать беспокойство по поводу предстоящего путешествия в магазин. Запас продуктов, закупленный им 3 недели назад в супермаркете “У Рикки” подошел к концу, и сегдня волей-неволей придется совершить очередной рейд за покупками.

Поход этот можно было бы оттянуть, если бы в прошлый раз он не сглупил и купил побольше едвы для кота и брикетов с супом.

В тот четверг набить пакеты доверху ему помешал этот старый хрыч Бин. Дед возник у Стю за спиной как раз в тот момент, когда тот стоял у стеллажа с сухими кормами для животных. Возник бесшумно, что Бину вообще-то было несвойственно – о его появлении обычно возвещал стук увесистой палки с литым набалдашником и каркающий кашель, которым старикан страдал последние лет десять.

На этот раз он оставил палку на входе и сумел удержаться от кашля минимум 5 минут – именно столько ему было нужно, чтобы пересечь зал супермаркета и, свернув в крайний ряд, приблизиться к ничего не подозревающему Стю. Старик явно хотел у него что-то спросить, поскольку тронул за плечо и уже открыл рот… но тут его щеки налились кровью, глаза полезли из орбит, и вместо слов в лицо Стю полетела щедрая порция слюней – Бина таки скрутил очередной приступ “лающей болезни”.

Нужно ли говорить, что Стю пулей вылетел из злополучного супермаркета, даже не потрудившись дождаться сдачи у продавца. Его пакеты не были заполнены даже до середины. Сейчас он горячо сожалел о собственной поспешности, но на тот момент его волновал только один вопрос –уж не туберкулезом ли страдает старый обалдуй. Хорошо, хоть в бардачке машины отыскались стерильные салфетки, и ему было чем стереть с лица стариковскую слизь.

Терзаясь голодом и неотвратимостью путешествия в магазин, Стю прошел на кухню. Несмотря на то, что он не так давно начал жить без материнского присмотра,

здесь было удивительно чисто. Кухонная утварь с армейской строгостью была расставлена по полкам, поверхность разделочного столика блестела, а бутылки с антибактериальным моющим средством стояли возле раковины отдельным почетным рядом. Заразу Стю ненавидел и не жалел времени и денег на ее искоренение.

Раскрыв дверки белого пенала, Стю убедился, что память его не подвела – в его распоряжении находилась только половина пачки кукурузных хлопьев. И больше ничего. Он недовольно поморщился. Сухое молоко кончилось вчера вечером, а мысль о хлопьях, залитых обычной кипяченой водой, заставила его желудок сжаться в свербящий комок. Но был кое-кто, кому не светил даже такой скудный завтрак.

“Потерпи , пока папочка съездит в магазин, Шерри - сказал Стю и погладил остервенело трущегося о его ноги кота. Тот взвыл и раздраженно сверкнул на хозяина голодными глазами. Хозяйская реплика абсолютно не произвела на него впечатления.

Стю вздохнул. У этого сраного супермаркета хоть одно достоинство есть – он круглосуточный. Если уж ехать, то прямо сейчас, пока дорога не запружена машинами служащих, спешащих на работу. Приняв решение Стю приободрился. Уж сегодня ничто не заставит его убежать с полупустыми сумками. За пару часов он управится, а потом –целых полтора месяца уединения! Только он и Шерри…

Если в такой упадок пришла внешняя часть седана, то что же творится с двигателем? Последний раз машина проходила техосмотр полгода назад. Мать тогда долго бушевала по поводу трат, которые “высосала эта развалюха”. “Но зато теперь, - говорила она, - внутри она, словно младенец!”. Так это, или ее просто надули в мастерской, начистив старые детали и выдав их за новые, Стю проверить не мог, поскольку абсолютно ничего не понимал в автомобильной начинке. Но версия о надувательстве казалась ему вполне правдоподобной.

Люди, людишки – все они одинаковы, всем им наплевать друг-на друга, ради легкой наживы они запросто пожертвуют безопасностью ближнего. А что может быть заманчивей, чем обмануть несчастную вдову и ее нелюдимого сына? В округе их недолюбливали. Наверняка содрали деньги ни за что, а потом еще похихикали между собой. Ладно если еще не подгадили чего. А ведь вполне могли!

Красивый рот Стю некрасиво перекривился. Его мысль приняла новое и еще более мрачное направление – вдруг техники в автомастерской заменили детали на бракованные? Вполне возможно, что в этот самый момент какая-нибудь втулка готовится переломится пополам – и сделает это в аккурат, когда Стю будет проезжать поворот. Двигатель откажет, машину занесет…она съедет в кювет и врежется в дерево или перевернется. Взгляд Стю застеклился – перед ним словно воочию запылал кровавый пожар. Он почти услышал, как потрескивает жестяной короб седана, с шипением плавятся шины, лопаются и осыпаются стекла… а за стеклами корчится и орет сгорающее заживо существо, которому уже ничем не поможешь – это он сам.

Видение столь впечатлило Стю, что он счел за благо убраться из гаража побыстрее. На своих двоих. С каждым разом садиться за руль ему было все труднее и труднее. Он предвидел, что настанет день, когда он и вовсе не сможет этого сделать. Правда, не думал, что это случится так быстро. Но коли уж случилось, есть у него еще один вариантик…

Стю поднялся в гостиную, подошел к телефону и набрал номер супермаркета “У Рикки”.

Спустя три часа внизу раздался стук дверного молотка. Стю захватил деньги, пригладил перед зеркалом волосы и спустился вниз. Убедившись в окошко, что визитер – это действительно Кэт, Стю отпер дверь . Он собирался отдать ей деньги прямо на пороге, но нагруженная пакетами Кэт крикнула ему, чтобы он отошел:

-Я сама, вам вредно напрягаться, Стю!.

Стараясь не слишком демонстрировать, что проникновение в его дом постороннего человека действует ему на нервы, Стю посторонился. Окинув его оценивающим взглядом –вы очень симпатично выглядите для больного, - Кэт прошествовала мимо него прямиком на кухню. Там, сгрузив пакеты на стол, она пояснила изумленному Стю:

- Я как-то была у вас в доме. Вы, конечно же не помните…Это было лет десять назад- Мне было 11 лет, такая тощая девченка с двумя хвостиками и металлической скобкой на зубах. – она засмеялась, продемонстрировав вполне ровные, но несколько длинноватые зубы. – Моя мама пришла в гости к вашей, и взяла меня с собой. Сейчас я конечно изменилась…- Кэт сделала паузу и поправила оборки на довольно-таки тщедушной груди.

Стю молча смотрел на девушку. Больше всего ему хотелось, чтобы она перестала пороть эту чушь, взяла деньги и ушла. Но у Кэт явно были другие планы.

- Хм, да – Кэт неловко пожала плечами, - Вы тогда мне очень понравились Стю, вы были очень красивым парнем, настоящей мечтой для такой девченки, как я.- она вскинула на него голубые глаза. Водянистые, как у рыбы, - с недовольством отметил Стю. Не дождавшись ответа, девушка продолжила, - Я даже влюбилась в вас, Стю. Я хвостом ходила за вами по школе, но вы не замечали такую салагу, как я. Всегда один…Такой молчаливый и загадочный. Я просто с ума сходила. Смешно, правда? – она натужно захихикала. Ее наспех завитые неопределенного цвета кудряшки затряслись в такт смешку.

Стю выдавил кислую улыбку. Приободрившаяся Кэт заполошно взмахнула руками и принялась рыться в одном из пакетов.

- Ну и дура же я, у вас температура, а я тут со своими глупостями! Вы не просили, но я решила, что это вам поможет – очень хорошее средство от ангины! – она вытащила какой-то пузырек и потрясла им. - Замечательно действует, особенно если смешать с горячим молоком. Я и молоко захватила. Давайте разогрею!

Она принялась хлоротать у плиты. Стю мрачно наблюдал. Почувствовав его взгляд, Кэт обернулась.

- Вы знаете, что, - пакет с молоком дрогнул в ее руках - Вы сейчас ложитесь, я приготовлю вам лекарство и принесу… прямо в постель.

От интимных интонаций, прозвучавших в ее голосе Стю передернуло. Но член тут же затвердел камнем. Боже, как низко он пал, если готов прямо сейчас взять то, что так настойчиво предлагает ему этот синий чулок. А он готов. Три года без женщины… После того, как он подхватил триппер у совершенно невинной (на вид) студентки колледжа, с сексом Стю завязал. Идиотка продырявила презерватив, чтобы забеременеть и женить Стю на себе. А если бы у нее был спид?! Нет, женщинам доверять нельзя…Долой соблазн! Стю встал и приглашающе распахнул дверь в прихожую.

- Кэт, спасибо за беспокойство. Я сам в состоянии о себе позаботиться,– Стю старался, чтоб его голос не дрожал. А это было непросто. Бугор в штанах никак не желал опадать, а сердце стучало, как паровой молот. Его лицо покраснело от напряжения и раздражения, и хотелось ему только одного – поскорей закончить этот цирк.

- Ну что вы, какое беспокойство! – Кэт не желала понимать намеков. - Ведь вы же один. Кто еще поухаживает-то? Кстати, куда уехала ваша мама? Ее ведь уже давно не видно, с полгода, где-то?

Куда уехала ваша мама! Терпение Стю лопнуло. Ему совсем не понравился оборот, который принял разговор.

- Она гостит у родственников,- Он схватил девушку за тощенькое плечо и поднял со стула, - но Вас это не касается. Я только попросил привезти мне продукты. Это не повод лезть в мою личную жизнь!!! – Стю потащил девушку к двери. Она упиралась и пыхтела от возмущения. В прихожей он отпустил ее и полез за деньгами. Визг Кэт застал его врасплох.

- Ты и вправду псих! Не зря в городе о тебе так говорят! А я не верила, приперлась, как дура!

Стю застыл. ПСИХ. Его снова назвали психом! Он переменился в лице. Любого другого эта перемена напугала бы до смерти. Но Кэт не замечала ничего вокруг. Переполненная негодованием отвергнутой женщины, она продолжала вопить.

- Яблочко от яблони недалеко падает! Псих, форменный псих!!! Да таких как-ты под замком держать надо! И я об этом позабочусь! Сгниешь, как твой папаня – в психушке! - голосила она, размазывая по щекам слезы и свирепо сверкая глазами .

Паровой молот в голове у Стю бухнул в последний раз и взорвался. Он швырнул деньги в лицо брызгающей слюной Кэт, - Прямо в рот, заткнуть ее гребанный рот! - а когда она наклонилась, чтобы собрать их, обрушил на ее затылок всю силу сведенных в замок рук.

Старая сука! Стю знал, хоть она и никогда не говорила этого вслух, что она предпочла бы, чтобы сына у нее не было. Тогда бы она смогла без всяких помех водить к себе мужиков, не опасаясь, что их постигнет участь ветеринара . Его Стю прирезал будучи 15-летним подростком.

Стю улыбнулся своему отражению. Улыбка на залитом кровью лице смотрелась несколько зловеще. Но это ничего. Сейчас он умоется и его лицо снова станет лицом абсолютно нормального человека…